В Чехии словно и не принято заниматься «веселой» анимацией. Имена, обуславливающие восприятие чешской мультипликации, — Ян Шванкмайер, Иржи Трнка, Гермина Тырлова, Карел Земан — в последнюю очередь ассоциируются с развлекательными мультфильмами: даже Земан умудрялся превращать забавные, поучительные легенды об ослином короле в мрачный сон, страдающего психологическими расстройствами. Такова позиция страны исторически: готический стиль, преобладающий в архитектуре, фактически полное отсутствие неба для всякого прохожего, петляющего по пражским переулкам, медленно (хотя, это ведь отсюда кажется, что медленно, а скорее — наоборот) заживающие раны, нанесенные СССР в 68-м, дом-музей Кафки и горстка (известных нам) аниматоров, переосмысляющих все вышеперечисленное.

И вот контекст изменился: говорить о пражской весне в nn-ый раз рискованно — слишком велика вероятность повториться. Да и страны, в которой это происходило уже как будто бы и нет: современная Чехия разительно отличается от той, в которой жил Шванкмайер. В результате перед молодым чешским аниматором встает тот же вопрос, что и перед любым другим творческим человеком, а именно вопрос самореализации в условиях, когда все уже, казалось бы, сказано до.

Творчество Михаэлы Павлатовой представляется мне идеальным примером того, как может быть решен этот вопрос. Вся ее техника построена на компиляции: с миру по нитке, с Шванкмайера — идеи вечного возвращения (без фатализма и ужаса перед бытием, но с легкой грустью и даже каким-то подобием улыбки), от Прийта Пярна — наивное изображение объекта, словно художник впервые взял в руки кисть, от Трнки (или от того же Шванкмайера) — работа с устойчивыми языковыми конструкциями, спекуляция на идиомах.Впрочем, будь весь метод Павлатовой построен исключительно на удачном комбинировании чужих приемов, речь бы о ней вообще не шла. Платформой всему в ее работах служит бесконечная женственность и самоирония. Павлатова, даже доказывая теорему Геделя, говорит «я — женщина», без вызова, сама посмеиваясь над этим акустическим эффектом. Это проявляется, безусловно, в выборе тем, но главное — в угле зрения, неизбежно гендерно маркированном. Возможно отсюда же (хотя вряд ли этот параметр гендерно обусловлен, скорее уж — поколенчески) — позитивный взгляд на происходящее вокруг, где безответная любовь официанта к дурочке-посетительнице кафе не становится трагедией даже для самого официанта. В результате зрителю предлагается увидеть своими глазами, чтобы случилось с Шванкмайером, если бы он перестал бояться.